Menu:

Новости:

Август 2022
Кольридж и «Поздняя фантазия»

Читать дальше >>

Декабрь 2021
«Вступая в след»

Читать дальше >>

Июль 2018
Владимир Тарасов "Мотивы бледнолицего космополита"

Читать дальше >>

Март 2018
Владимир Тарасов "История одного поиска"

Читать дальше >>

Январь 2018
Владимир Тарасов "Свежевание будущего"

Читать дальше >>

Август 2017
Владимир Тарасов "Ступенчатый Свет"

Читать дальше >>

Февраль 2016
Владимир Марамзин "И маргинальный голос мой…"

Читать дальше >>

Март 2015
Литературно-критическое эссе "Акценты южных песен"

Читать дальше >>

Сентябрь 2014
В издательстве ИВО вышла новая книга В. Тарасова...

Читать дальше >>

Январь 2014
Новое издание - Анна Горенко, «Успевай смотреть»

Читать дальше >>

Сентябрь 2013:
Михаил Байтальский - «Тетради для внуков»

Читать дальше >>

Август 2013:
Аудио и видео

Читать дальше >>

Июль 2013:
О седьмом номере «Знаков Ветра»

Читать дальше >>

Февраль 2013:
Лилия Соколова: Парадоксы «Антологии»

Читать дальше >>

Январь 2013:
Книга прозы В. Тарасова «"Россыпь" и...»

Читать дальше >>

Август 2012:
Владимир Тарасов «Три в одной»...

Читать дальше >>

Июнь 2012:
О книге Анны Горенко"Сочинения"

Читать дальше >>

Май 2012:
Вышла в свет неожиданная книга...

Читать дальше >>

ВЛАДИМИР ТАРАСОВ

 

АКЦЕНТЫ ЮЖНЫХ ПЕСЕН

(Черновой вариант. Отредактированная версия опубликована в журнале "ЛИTERRAТУРА":
http://literratura.org/criticism/3236-vladimir-tarasov-akcenty-yuzhnyh-pesen.html)

 

 

 

1. ПРЕАМБУЛА

 

Каким вопросом мы задаёмся, «рассматривая» то или иное произведение искусства? В первую очередь каждый из нас определяет для себя, насколько оно выразительно. Если «степень выразительности» соответствует нашим критериям, мы готовы об этом произведении порассуждать. Более того, мы готовы его принять за адекватное истинному положению вещей. Но каковы здесь критерии? Могут ли они быть объективными? Вряд ли. Зато субъективную правду, невзирая на скользкую почву этих определений, мы худо-бедно способны обозначить, едва уловимая категория выразительности поддаётся при хирургически точном дефинитивном подходе каким-то определениям. Допустим, выразительным считаем то, что убеждает. Интересует нас не столько логичность или последовательность в изложении материала, не столько вменяемость, правдивость или неожиданность поднятой темы, сколько убедительность подачи. Произведение должно убедить, вне зависимости от того, каков материал – слово, камень, краски, фигуры танца.

Аутентичность убеждает (какой бы родной или наоборот чуждой ни была тема произведения), ибо (так мы решили и так нам известно) аутентичность синонимична естественности и непринуждённости. Затем мы вдруг замечаем, что и аутентичность может оказаться половинчатой, приспособленческой, ретушированной. Тогда отсутствие естественности или внезапная её «причёсанность» вызывает у нас подозрение, мы уже сомневаемся в подлинности, нам недостаёт «живости» персонажа (-ей), мы готовы усомниться в аутентичности поданного материала, мы склонны считать, что такая подача надумана, высосана из пальца. Толстого, вспомним, возмущали переодевания до неузнаваемости героев Шекспира, Толстому казалось, что Шекспир нас держит за наивных васильков. Но вот: идёшь ты по улице, мимо проплывает неузнаваемый кто-то, и вдруг тебя окликают. – Тьфу ты, тебя не узнать, прости!.. – естественная реакция (постригся, отпустил бороду и усы, одет непохоже на прежние годы – и никаких условностей сюжета, просто-напросто «тебя не узнать!»).

 

2. НОВАЯ АЛЕКСАНДРИЯ. ОЧЕРК

 

Я очерчиваю круг тех авторов, кто благодаря тем или иным свойствам письма, той или иной манере поэтического мышления вписывается в предложенную здесь парадигму. Разумеется, кто-то останется «за бортом», кому-то вовсе не понравится моя мифологема, может, найдутся шипящие мне вослед по инерции, однако желания угодить кому-либо вы здесь не найдёте, какими бы суммами ни были набиты кошельки их покровителей и какие бы рычаги влияния эти покровители ни контролировали. Оговорюсь: писателей, в смысле, прозаиков я тут не намерен касаться.

 

Итак, неоалександрийское поле... Каковы же особенности произрастаний на нём?..

Их много.

Это разнообразие форм говора, их метрико-ритмическая и лексическая неоднородность, это насыщенный историко-религиозными коннотациями контент, идущий зачастую вразрез с общеевропейскими ориентирами языковой метрополии, это, так сказать, колер локаль, совершенно неожиданный и во многом неприемлемый для российской неяркости, равнинного «смазанного» однообразия, это отталкивание, порой слишком активное, даже чрезмерное, от русских традиций, как кондовых, так и традиций интеллигентствующего инакомыслия, это (в случае если) мистический флёр, имеющий, подчас, неевропейское происхождение и окрас, это – обобщим, наконец – культурная колонизация, осваивание Востока. С другой стороны, культура Средиземноморья разных эпох вовсе даже не чужда Новой русскоязычной Александрии. Правда, в таком ракурсе мы не найдём для русского читателя ничего радикально нового: лермонтовский дубовый листок искал убежища и отдохновенья у подножья платана (чинары), издавна сакрализованного в контексте средиземноморской культуры.

 

Однако, вернёмся к лицам, к носителям «нерусской» культуры Новой Александрии, к оратаям самого что ни на есть русского поля словесности в наших безмозглых продажных жестоких плебейских краях.

 

Основанием для появления на литературной карте Новой русскоязычной Александрии я бы назвал в первую очередь приезд А.Волохонского в Израиль. Он – первое зерно, первый побег, проросший на данной почве. О нём знают все. И читали его все. На некоторых он повлиял, а учёл его опыт едва ли не каждый. О нём не рискуют писать, не писали и до сих пор не могут: сложен, неоднозначен, местами архаичен, диапазон его знаний слишком широк для обыкновенного читателя. Тивериадские поэмы – фундамент здания неоалександрийской школы, формы предложенные Волохонским чрезвычайно разнообразны, вплоть до филигранного верлибра, неприятие им имперской поэтики пришлось многим здесь по душе. Он стал основателем, о том факте, видимо, даже не подозревающим. Другим это не удалось – ни Савелию Гринбергу, ни тем более напрочь неприспособленному к богемной жизни Илье Бокштейну, ни кому-либо другому из приехавших в первую половину 70-х годов. Волохонский – первопроходец, тематика его поэзии привлекла многих именно в силу культурного освоения новых пространств. Он первым заговорил о суфиях (мимо суфиев или же гностицизма в наших краях проскочить ни один мало-мальски культурный человек не имеет права, суфизм и гностицизм, если хотите – явления, без которых аура нашего многострадального ареала теряет загадочную глубину и богатейшую гамму оттенков), первым начал обрабатывать историю Ближнего Востока (Взоры Нежд), им же тщательно откомментированы Сефер Йецира и Апокалипсис (чего не было никогда и нигде!). Доскональное понимание Апокалипсиса привело Волохонского к «неподобающе» революционному выводу, чего ленивое литературоведение в России и самовлюблённая иудейская теология не хотят замечать до сих пор. Он преподал нам уроки изящности и светскости (не путать с упёртым атеизмом). Тяготение Волохонского к творчеству Хлебникова тоже пришлось как нельзя более кстати – ленинградские постакмеизм и ничем не брезгующий классицизм порядком поднадоели к тому времени, а тут – новый поворот вещей, контрастный по своей сути, внезапный, но (при всём при том!) таки укоренённый в литературном освоении Востока великим будетлянином. Поэмы Анри Пустыня и Арфа херувима беспрецедентны для читателя эсэсэсэрии, России, да и всего русскоязычного архипелага, где бы островки оного не находились. Рухнет ли Великая стена, когда переведут на китайский поэму Смерть Пу-и, не берусь судить, но эффект разорвавшейся бомбы обещаю. Волохонский – первое лицо Новой Александрии и, пожалуй, самый виртуозный мастер последних десятилетий 20 века. Во всяком случае – в числе первых трёх.

 

Михаил Генделев, приехавший к концу 70-х, поначалу даже поддавшийся обаянию Анри Волохонского. Вторая книга Генделева (Послания к лемурам) отличается от первой, став поворотной в биографии, но и от последующих она сильно отличается. Позже он избрал близорукую стратегию: заткну-ка я за пояс Бродского, и на его же орбите! Поэтому в нашу парадигму неоалександрийской школы письмо Генделева втискивается с большим трудом, поскольку его позиция подразумевала использование аксессуаров имперскости, присущей поэтике Бродского. Тем самым подспудное влияние последней становилось для Генделева неизбежным (почему и зачем «смотреть на Вавилон», под коим значится Нью-Йорк, не ясно, по крайней мере, мне. Да и как оно укладывалось в голове Генделева тоже вопрос: ты козыряешь своей еврейскостью чуть ли не на каждом углу и за любым столом, а сам с головой погрузился в атрибутику императорского Рима, разрушившего до основания Иерусалим, города Галилеи и вообще полстраны! – как такое получается?!). А полемика, если уж говорить честно, в таких случаях не выручает, волей-неволей впадаешь в интонационное русло Бродского, пользуясь его арсеналом (пускай хоть частично), – в этом как раз опасность и таится, чего Генделев не понимал. К слову сказать, Волохонский, точнее его письмо, подобного эффекта не создаёт: Анри обогащает приёмом, видением, знаниями, темой, но интонации Анри НЕ заразительны, к голосу не приклеиваются. А голос Бродского въедается настолько сильно, что неизменно смешивается с авторским, и это никому впрок не идёт, ибо результат тогда один – очередная «бродскиана». Бродского М.Генделев из себя выдавил ближе к концу жизни, слава богу, но строгости мышления не прибавилось. В Израиле он и после смерти популярней Волохонского, и популярней всех (ну, кроме расхожего остряка-рифмоплёта Губермана), благодаря военной лирике в немалой степени. Силлаботоника его достаточно проста, чтоб не сказать элементарна. Но строки, размещённые симметрично относительно центральной оси («бабочка»), рано или поздно генерировали появление задиристой интонации. В свою очередь, темперамента поэту хватало всегда. Он обрёл свой стиль, только вот зря засмотрелся. Генделев – поэт с бойцовскими качествами, грубоват, амбициозен. Не без пафоса. Склонен к кощунству. Без устали подчёркивает свою нерусскость, тем не менее, классикой русской не пренебрегал, работал с нею. С середины 90-х замолк на несколько лет. Однако, поэтом он остался, пробил нездоровую плёнку, заволокшую временно голосовые связки. Молчание и, может быть, пребывание в России, где он провёл дюжину предсмертных лет с перерывами, явно пошли ему на пользу. Нарочитый национализм в сочетании с вышеперечисленными свойствами и ехидной, ёрнической, а то и богоборческой позицией обеспечили Генделеву несколько странную нишу в закоулках Новой Александрии, однако игнорировать поэта, не назвать его, было бы с моей стороны несправедливо: молодые, подающие надежду авторы, приехавшие сюда в 90-х, на него оглядывались, подражали. Он выламывается из всего круга своей «коллаборационистской» поэтикой, но круг от того становится лишь рельефней. И интересней.

 

В 1987 году вышел литературный альманах Саламандра. Это тоже веха, страничка из истории Новой Александрии, но мы её пролистнём... С тех лет начиная, повалила в Израиль огромная волна эмиграции из Совка. Она внесла неразбериху – словоблудие на высоком счету среди русских евреев было всегда, а тут они развернулись – воздух свободы, надо воспользоваться! – совковую интеллигентскость стремились «выдать на гора» сотни графоманов, вылупившихся откуда-то журналистов, ослеплённых неофитов, перелицевавшихся партийных работников и пр., не разбираясь в специфике региона, не понимая ущербности (да и изысков) левантийского менталитета, не имея понятия о кровавом ландшафте локальной истории. Эта публика Набокова оценивает по Лолите, тут же усматривая аморалку и пропаганду педофилии в гениальном романе (и больше Набокова ей уже не надо!); мне приходилось работать с нею (с публикой, книжный магазин, как-никак) – невежество переходило всякие границы, зато за мнением в карман не лезли. Выстоит ли Новая Александрия в таких условиях было непонятно, нас, кое-как выживших, захлёстывала совковая (постсоветская, антисоветская, вместо-советская и т.п.) шаблонность мысли, хотя вроде бы всем изначально ясно: автоматически навязывать культурные коды одного региона другому – дело неблагодарное. Впрочем, приехали не только неучи, мошенники и ослеплённые неофиты, приехало немало литераторов, поэтов, в том числе. О некоторых из них пойдёт речь.

 

Гали-Дана Зингер. В СССР она была Галей, здесь её зовут Даной, так и пишем. Д.Зингер приехала сюда приблизительно в том же возрасте, что и Генделев, и примерно в таком же цеховом ранжире: вроде поэт (поэтесса) – это да, но ещё не сложившийся – и это да. За её плечами был псевдоним: Адель Килька – автор симпатичных свободных малых поэм, не зацикленных на рифмовке, и коллекционер вырезок, каталогизированных на свой лад. В Израиле же ракурс был основательно подкорректирован автором, первой книгой Д.Зингер здесь вышел Сборник. Мне удалось книжку рецензировать в своё время, кажется, удачно, добавить могу не много. Лёгкое влияние на Зингер поэзии Волохонского (в первой книге) оказалось очень благотворным. Дыхание автора Сборника глубокое и чистое, Дана любит поиронизировать, еврейством своим не размахивает. В дальнейшем с мужем Некодом она занялась изданием журнала «Двоеточие». Журнал этот полувнятный, на его страницах встречаешь разное – отличное, интересное, хорошее, хуже, ещё хуже, а то и совсем вялое. Неумение Даны Зингер сказать что-либо о поэзии (в общем или конкретно – без разницы) настораживает, пора бы и научиться, это принципиально: поэт обязан уметь говорить о поэзии, на мой взгляд, обязан уметь «мыслить» её вслух. Существует мнение, что Зингер автор неровный, но в качестве упрёка такое замечание не годится, ровной бывает только посредственность (к примеру, Дмитрий Кузьмин, ровнее трудно кого-нибудь придумать). Несмотря на периодическую, временами будто настигающую, а затем отпускающую, как недолгая болезнь, рыхлость стихов, свою нишу на неоалександрийских площадках Дана Зингер заняла легко и уверенно – ни здесь, ни в метрополии так никто не пишет.

 

Михаил Король. Переезд в Израиль никак не изменил М.Короля (я о шаге, о видении, о поэтической установке): процесс становления поэта здесь лишь ускорился. Нащупывать собственную речь ему не пришлось, границы приложения усилий пера обозначены были ещё в России, и фасад, и интерьер поэтики очерчены им до приезда сюда, тут лишь расставить всё «вдоль берегов» оставалось. Казалось бы, заполняй до краёв русло – и делу конец, но Король ушёл в краеведение, путеводителем служить решил. Правда, в 2001-м в Питере была напечатана последняя (я всё же надеюсь, что – пока последняя) книга стихов. С улыбчивым, немного вычурным названием Королевская охота на ежей в окрестностях Фонтенбло. Отчёт за 10 лет. Издание, кроме красивой обложки, сделано – хуже могут, разве что, в Зимбабве, полиграфия отталкивающая: то криво, то мелко, то срезано, стихи не дышат на страницах, листать такую книгу, прямо скажем, нет особой «охоты». Но оно полное, в него, пускай дурно, вбито всё, созданное Королём после предыдущей, наполовину ещё российской поры Родинки, и вчитаться в неё стоит. Михаил Король словно почувствовал себя неоалександрийцом, едва ступив на эту землю, он был к тому готов, можно сказать, Король вписывается в нашу парадигму, как по заказу. Культурно-исторический пласт острова настолько разномастен и глубок, что, конечно же, этот факт умножил арсенал нарративных средств, пестуемых Королём (из разновидности баек). Говор Короля вязок, голос особых высот не берёт, но лексика богаче генделевской, от Волохонского он взял, мне кажется, взгляд на мир, Король «сказывает» с нескрываемым сарказмом, близким к издёвке (может быть, это общепитерское, тогда я пас). Кому-то его телеги могут быть не интересны, кому-то другому – наоборот, у Короля необщее лицо. Он – поэт с тяжеловатым, но выразительным письмом, со своим Прицелом созерцания, он тоже – отдельный, как и любая из фигур Новой Александрии, попавших в наш перечень (в какие бы стаи ни старались некоторые из них сбиться).

 

Анна Горенко. Анечка. Подвижная и молодая. Какое счастье, что у нас была Анечка! Ни на что не похожая её речь не просто выжила, Анечка стала мифом, среди молодёжи буквально стяжала славу, говорят, нашлись подражатели, её книги раскупают в Москве и Питере. Я о ней писал достаточно (К палитре Анечки, Феномен Анны Горенко), здесь повторю лишь одну мысль: Анна Горенко, что бы там о ней ни говорили, как бы ей ни пытались навязать петербургскую школу (где, скажем, Бродский за патрона), предпочла южный рай северному; прочтите внимательно Северъюг – все вопросы на этот счёт у вас отпадут сами собой. Мне смысла нет долго о ней распространяться. Людям известна моя позиция, думание об Анечке для меня сравнимо с мягкими, но оттого не менее болевыми объятиями смерти, а читали её, по-моему, уже все: Анечка неподражаема, кто-то против?! В Новую Александрию она не вошла, а ворвалась стремительней метеора, заняла своё место моментально, да так твёрдо, что никому не сдвинуть, и с той же стремительностью ушла из жизни. Мы тебя любим, Анечка, и никому не отдадим.

 

Петя Птах. Молодой поэт, вызывающе ярок и талантлив, изредка до тошноты инфантилен, приехал в Израиль ребёнком, первая публикация в 97 году (альманах Симург). Тактику письма неоднократно менял в молодости, что ею же и объясняется – искать не вредно, главное найти. Приближается к показательному возрасту – 37. Разнузданность его Раба сногсшибательна, я не держу это за эпатаж, Раб – совершенная вещь. Книга шестилетней давности ЬЯТЪЫ – пройденное, начало, от Птаха многого ждут, его пространное письмо занятно, там свой колорит, неожиданные виражи нарратива, изгибы речи, он любит слово, любит внезапность. Там можно встретить что угодно – от наивности до чёрного юмора, эмоциональный спектр переживаний лирического героя Пети Птаха чрезвычайно широк – от регистров самоуничижения до мальчишеской хвастливости и самодовольства, там презрение уживается рядом с восхищением, а откровенная, чтоб не сказать скандальная эротика может соседствовать с выражениями трепетных чувств. И поэтому, last but not least, «заливистая» манера Птаха может ошеломить неискушённого, окей, не возражаю, но неискушённым в Новой Александрии не найдётся стула, разве что стульчак.

 

Евгений Сошкин. Если не ошибаюсь, появился одновременно с Птахом в тот же год, в том же альманахе, затеянном самим же Сошкиным. Поэт Сошкин, пожалуй, самая скромная фигура в сравнении с другими на поэтической площадке Новой Александрии. Но он старателен, настойчив, приверженности к застывшей форме, к структурной одинаковости вещей, у него не наблюдается, что конечно же автору в плюс, за годы присутствия на поле он сильно изменился, подковал шаг, появилась разнообразная рифмовка – диссонансные и ассонансные рифмы пошли в ход. Лето сурка – книга значительно весомей предыдущей, в ней Скажи шиболет, жёлчные Фобии, включая забавное и дерзкое Малое завещание. Он также склонен к цеховому эпатажу (чтоб не сказать, к наглым заявкам; хочется думать, что некоторая злобность его текстов не есть производная зависти). В общем, планка требований к себе у поэта из года в год повышалась, Сошкин, простите, вырос, и по этой причине введён мною в круг неоалександрийцев. Редакторские заслуги я не принимаю в расчёт. Ну, а Ближняя дача, стихотворение, в котором автор обращается к женщине (к Музе, догадываемся мы, автор, впрочем, её не называет) со всесторонними претензиями, заканчивающееся обещанием награды этой женщине, и посвящённое при этом Михаилу Генделеву! – наверняка попадёт в антологию избранных анекдотов Новой Александрии.

 

Алекс Гельман появился на нашем горизонте позже всех. Не помню точно, помню, что в нулевые годы. Печатались его стихи малыми дозами, к нему присматривались, не всегда понимая, что он, откуда он и куда же его ведёт. Я сталкивался неоднократно с полным непониманием его стихов. Неприятие некоторыми из моих коллег старшего поколения (и спесивой академией тоже, но с неё-то взятки гладки, чего уж там) не только указывает на склонность к закоснению последнего, но и как лакмус, подтверждает, что он на верном пути. Со словами Гельман управляется отдельно от всех, подбирает их непохоже и очень ревниво, в безнадёжных застёжках рифмы не нуждается, он ярок и непредсказуем без них, его речь эксцентрична (и потому многими принимается за шифр), это надо принимать как данность, иначе стихи останутся недоступны. Дыхание А.Гельмана отрывисто, синтаксис гиперболизирован (настолько, что связей, логикой языка вроде бы оприходованных или, наконец, предполагаемых, просто – йок!), развитие письма едва уловимо, о наглядной эволюции говорить не приходится – она протекает подспудно. Зато исходные данные и почерк настолько оригинальны, нетривиальны, неповторимы, в каком-то смысле, что занятую им нишу на форуме Новой Александрии вряд ли кому-нибудь удастся отбить. Однако, я не намерен ограничиваться одними похвалами: от Гельмана требуется больше, причём – всеми: одной небольшой книги явно недостаточно, но я уверен, что он это сознаёт без наших подсказок или пожеланий.

 

P.S. Напрашиваются ассоциации с Александрийскими песнями М.Кузмина при любом упоминании Александрии в контексте русской словесности. Что сказать? Не смею перечить, так оно и должно быть, свобода и раскованность форм Александрийских песен в моей рекомендации не нуждаются и лишь подчёркивают некоторые из аспектов вышеизложенной концепции.

P.P.S. Автор этих строк свою лепту в тему внёс ещё в 1991 году в поэме с комментариями При свете этих чёрных дыр следующими словами:

Рим выживет.
Александрию смоет.
Тьмы саранчи опять поднимутся в песках.

Чтобы читатель убедился в полной причастности автора к неоалександрийцам, несмотря на мрачный его пессимизм былой поры, мне ничего не остаётся, как просто сослаться, см. Хлеб и гранат, Не всё об огне, Негромкие песни маджнуна, Сад и его обитатели, книги Пятерня, Азбука, TerraNova и др. Они сами за себя говорят.

 

 

 

Поиск в Google:
Интернет Только "Знаки Ветра"