Август 2022
Кольридж и «Поздняя фантазия»
Декабрь 2021
«Вступая в след»
Июль 2018
Владимир Тарасов "Мотивы бледнолицего космополита"
Март 2018
Владимир Тарасов "История одного поиска"
Январь 2018
Владимир Тарасов "Свежевание будущего"
Август 2017
Владимир Тарасов "Ступенчатый Свет"
Февраль 2016
Владимир Марамзин "И маргинальный голос мой…"
Март 2015
Литературно-критическое эссе "Акценты южных песен"
Сентябрь 2014
В издательстве ИВО вышла новая книга В. Тарасова...
Январь 2014
Новое издание - Анна Горенко, «Успевай смотреть»
Сентябрь 2013:
Михаил Байтальский - «Тетради для внуков»
Август 2013:
Аудио и видео
Июль 2013:
О седьмом номере «Знаков Ветра»
Февраль 2013:
Лилия Соколова: Парадоксы «Антологии»
Январь 2013:
Книга прозы В. Тарасова «"Россыпь" и...»
Август 2012:
Владимир Тарасов «Три в одной»...
Июнь 2012:
О книге Анны Горенко"Сочинения"
Май 2012:
Вышла в свет неожиданная книга...
ВЛАДИМИР ТАРАСОВ
СВЕЖЕВАНИЕ БУДУЩЕГО
«Теллурия», Набоков и не только.
(Черновой вариант. Отредактированная версия опубликована в журнале "ЛИTERRAТУРА":
http://literratura.org/criticism/3096-vladimir-tarasov-svezhevanie-buduschego.html)
I
Первая прочитанная мною набоковская книга – роман «Дар». Даже не пытаюсь представить себе, как всё повернулось бы, прочитай я сначала «Подвиг» или «Король, дама, валет», к примеру. Но это был недаром «Дар»! Помню совершенно ошеломительное впечатление от романа – соки чистейшего языка, гроздья незапятнанных изысков, свободно нависающие, предлагающие себя взалкавшему читателю, тоскующему по богатству и красотам некогда прославляемой медлительной речи. О да, этот миф был ещё жив, несмотря на десятки лет безоглядного насилия со стороны деревянной идеологии и её борзых носителей. По ходу чтения, конечно же, возникали различные мысли, какие-то соображения посещали закрома извилин, но всего этого даже приблизительно не восстановить. Зато после того как я закрыл белоснежный ардисовский том (кстати, очень редкий завод, всем известны синие тома, но вот белый «Дар» минимальным тиражом вышел) под костью лба буквально вспыхнуло: так вот почему стоило уезжать!.. Произошло это чуть более 40 лет назад: спустя неделю-другую я купил «Возвращение Чорба», затем, всё в том же магазине (куда через два года удачно устроился на лучшую для молодого сочинителя работу) приобрёл «Лужина» с его маетой промеж клеток шахматной доски, ну и так далее.
Когда у меня красовалось уже штук пять цветных ардисовских томиков, о смерти Набокова неожиданно передали по радио. Смешно сказать – в Израиле он был гораздо известней, чем у себя на родине. О преклонном возрасте писателя знал весь мир, и я – не исключение, но всё равно его уход показался мне некой постановкой, как-то оно нарочито смотрелось: Ну?.. Ты познакомился? Читаешь?! Окей, продолжай в том же духе, но МЫ его забираем, а то бабочек не напасёшься... Я конечно же тут немного загибаю, но предсказуемая «внезапность» ухода воспринималась мною как всесторонне продуманная случайность. Случайность отнюдь не случайная и невероятно досадная: к тому времени тёзка-дворянин занял центральное место в моём сознании – не пытаюсь проводить аналогии, с чем-то сравнивать, ничего подобного, – Набоков стал ярчайшей звездой, сверкающей в бездонном мраке стынущей пустыни, образцом благородной стойкости, путеводителем бескровного сопротивления потугам скользкой всепроникающей энтропии. Причина тому ясна. И убедительна, как сокровенный горный родник.
Наша родина язык. Поэтам такой подход известен и ясен, долгих объяснений не требует. А вот какие неудобства испытывает душа поэта, когда он перескакивает на язык другой, хоть и хорошо знакомый, я не берусь вообразить. Прежде чем сменить языковое пристанище, Набоков подтвердил безумную, а для некоторых – бесполезную преданность красоте русского языка. Ежедневная борьба с плоским соблазном «упрощения речи» в эмигрантском языковом аквариуме для меня отнюдь не выдумка, за десятки лет постоянного пребывания вне метрополии я стал свидетелем сотен и тысяч позорных соскальзываний в безмозглую чавкающую трясину разъедающего косноязычия. Оно засасывает быстро: человек сдался один раз, простил себе «лаконичную» косность, потом второй раз простил, третий – и всё, ТЮТЮ, он уже не в силах сопротивляться собственной деградации, тем более что: все же так говорят!.. И потому Набоков для меня – духовный ориентир. А дабы сказанное не казалось чем-то приторно поверхностным, я уточню: духовный т.е. мета-эстетический.
Препарат «Лирика» предназначен для полного обуздания фантомных болей, возникающих естественным образом у большинства пациентов вследствие ампутации конечности. Это средство на редкость эффективно и – факт немаловажный в практике Homo Ludens – не сковывает пациента муками жестокой физической зависимости.
Разумеется, после столь кардинального обозначения масштаба требований к художнику слова, моим вниманием завладело «течение» современной литературы на русском языке. Я подчёркиваю: на русском языке, поскольку эта речь остаётся родной, нравится оно или нет. Конечно, искус сравнения того с тем или этим при таком подходе для человека неизбежен, хотя признаю – должен был быть подавлен в зародыше: смысл-то игры в другом, да и игрой свою любовь к изящной словесности я назвал лишь в угоду вездесущему Такту. Впрочем, если совсем всерьёз, то игра называемая литературой, несёт в себе риски немыслимо высоких ставок. Да-да, всерьёз именно так! Однако, если вы думаете, что далее пойдёт разговор об амбициях, так вы ошибаетесь – не пойдёт.
А теперь, пренебрегая поступательным развитием событий, широкими мазками форсируя хронику, не лишним будет напомнить об эмиграции художественных сил из СССР – уехало так много, что на каком-то этапе казалось – русской литературе приходит конец. Такие вот беспутные факты: мало того, что новаторский литературный потенциал огромной страны старательно сводился к нулю усилиями сначала РАПП`а, потом – Злодея и его палачей, в 70-е едва окрепшая творческая интеллигенция, убедившись в иллюзорности Оттепели, хлынула из страны в Израиль, США, Европу, хоть в Новую Зеландию – лишь бы не «участвовать». Да и власть без особых затей лишала гражданства запросто. Возникало ощущение постепенного, но решительного, безапелляционного четвертования свободного художественного слова сродни средневековым истязаниям. Феноменальная дворянская литература в лице выше упомянутого В.Набокова ушла безвозвратно, а лучшие силы современности (Саша Соколов, Мамлеев, Аксёнов, Волохонский и Бродский, Марамзин, Генделев, молодой и талантливый Хорват, кто ещё? – Хвостенко, Каганская, Зиновьев, Л.Лосев, последний футурист Савелий Гринберг, ККК и Бурихин, Довлатов, в конце концов, – господа, моих конечностей не хватает, но и вам своих не хватит, сколько бы голов в семье ни было!) страждят, бедные, за колкими пределами отечества и давятся ежедневно краснеющей от стыда за них чечевицей...
Список выглядит внушительно, не правда ли, а ведь я даже десятой части литераторов не упомянул. Причём – вопрос «кто следующий?» не стоял, скорее «кто там останется?» вопрошали. А чистка внутри Союза – от вредной литературы – принимала маразматический размах. Жена, в смысле официальная (было со мной и такое), рассказывала, помнится, как в библиотеках Ленинграда списывали книги Виктора Некрасова, Максимова, Марамзина, «Один день» Солженицына, Гладилина и разных других: не просто списывали, не-не, подход был фундаментальным – под гильотину отправляли! Другими словами, литература прекращала быть отечественной и превращалась в эмигрантскую. Неснятое кино: Литература русского изгнания... – звучит булыжно, чтоб не сказать камнелётно, однако не очень убедительно, – всем же известна её плотная имперская многомерность: у русского языка есть чудесное свойство выбирать талантливые явления среди нацменьшинств, а затем с лёгкостью их адаптировать, «заразив» своей гибкостью и волшебным влажным лиризмом...
Любители почти-огромных чисел бросятся мне возражать: Да ты сгущаешь, подавляющее большинство осталось! Вознесенский остался? Остался! Ахмадулина осталась? Осталась! А Распутин-Белов-Астафьев! А Бакланов-Рыбаков-Айтматов! А любимчик твой Зульфикаров! А Сулейменов, несмотря на запрет книги! А Маканин! А Тендряков! А Гранин! А Битов, наш бескомпромиссный, как подводный мир и поздняя ихтиология, Битов! Да что их теология! наш непреклонный, наш спасительный Арарат – Битов! да что там ихний Арарат, это же наш Пушкинский дом, наш светлый ДАР! и не хуже вашего «Дара»!!!
Танки в Прагу даже Гитлер не вводил...
Двадцатый век?! – безнравствен, как дудка логики. И приучил нас к тому, что изощрённый цинизм принимается за утончённое чувство юмора...
В лесу находка мишкина, а под забором – Гришкина (несвежая народная мудрость).
Невредимая осень, эмигрантская мята... «Пушкинский дом» сравнивать с «Даром», ну ей Богу, невмоготу. Этот Одоевцев со следами позавчерашнего борща на ботинках и серой штанине, глубокомысленно толкующий: Блок-де это конечно да-ух-ах! но Пастернак, ой, ближе!! А все остальные, надо понимать, дальше... Честно похмеляющийся раз в сто минут Одоевцев, поскольку к той нельзя, к другой поздно, ну хотя бы глоток, тяжело-непонятно, и – рядом с ним?! – свободный и бодрый Годунов-Чердынцев, на лету схватывающий малейшие изменения окружающей среды в радиусе двадцати, а то и более метров – неважно какое оно: то может быть кружащийся пропеллером, падающий на асфальт пожелтевший лист (отметим, пригодится!), а может быть редактор нашей газеты, наскоро вдевающий равнодушное прежде выражение своего лица в морщинистую маску фальшивой озабоченности (и это пригодится!).
Во время Великой Отечественной самая младшая сестра моего деда (имени не помню, и фото её не видел никогда) была молодой, по рассказам судя – очень красивой женщиной, в 1942 году 26 лет от роду. С двумя крошечными детьми на руках: кажется, два и три года деткам. Они жили в бывшем Бахмуте; муж – шахтёр, был призван в армию, соответственно – на фронте, война ведь. За то что мужья на фронте немцы баб не расстреливали – не дураки же, в конце концов: крупная война, демобилизация всеобщая, всё это они понимали. Но вот нашёлся один доброхот, пожилой украинец, указал немцам на молодую-красивую, дескать, еврейка она, не просто жена шахтёра. Во время очередного рейда «чистильщиков», её с детьми (и ещё сотню «распознанных») загнали в барак и сожгли. Живьём.
Читатель, конечно, заметил, что временные рамки основной канвы текста ограничены 70-ми и первой половиной 80-х годов. Мы там застрянем не надолго, но избранный мною формат (а точнее – сам жанр) позволяет ткани словесной любопытствовать и заползать в самые дальние углы авторской памяти свободно и с полной ответственностью; пускай вас это не удивляет.
Зато на дворе вторая декада третьего тысячелетия со дня рождения Христа, с ошибкой в 4 года высчитанного «скифским монахом». Ну надо же, как ни считай, с нами такое в первый раз!.. Прозорлив был всем на зависть Юрий Карлович: мы живём впервые.
Но если снизить обороты полусладкой шутливости, если настроение своё направить в русло созерцательно-обобщающего наблюдения, спокойно гасить при этом любые поползновения спекулятивного концептуализма, если ... – то следует признать, что мы обретаемся в давно знакомой зоне фантастических утопий, в пространстве, будоражевшем воображение Лема и Бредбери. И потому назрел разговор об утопиях новых и старых, об антиутопиях разных. Вот «451° по Фаренгейту», например. Воспринималась ли эта книга как антиутопия? Русский читатель 60-х годов вряд ли так ставил вопрос. А ныне всяк согласится: произведение оказалось пророческим. Не на сто процентов, к счастью, но Бредбери предвидел опасность и угадал её оползни – книги сегодня выбрасываются, а Знание – на фиг не нужно: «оно где-то у меня в айфоне или в какой другой жопе, ну где-то там, ща кнопку найду, блядь, не, сука, другую, да хули ты в натуре, всё путём, не ссы!». Тут надо чётко различать – в массах дело обстоит именно таким образом, каким Рэй Бредбери ситуацию описывал, а я пытаюсь её передать, используя лексику обыкновенного долбоёба, неожиданно для себя и окружающих попавшего в цейтнот: простенькая сценка.
Сегодня нам легче происходящее оценить – русский человек побывал где угодно, включая Токио, Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Стокгольм, не говоря уже о Лондоне или Риме. А что мы могли в 60-е знать о быте американца? – разве что по журналу «Америка», доступному в СССР единицам (это в Москве и Питере – единицам, а в Астрахани? в Саратове?..). В общем, Рэй Бредбери был внимателен, увиденное обдумывал, без подмешивания идеологического желатина и убойных примесей спокойно всё взвешивал, – а потому честь и хвала любимому «марсианину», американскому гению, фавориту технической интеллигенции.
Из-под столешницы мне, как всегда, сыпятся любезные подсказки: а Оруэлл как же?.. Ну что Оруэлл.., Оруэлл предвидел современную британскую столицу – в Лондоне тебя видят везде и всюду, этих «глаз» понатыкано тысячи, но! В Лондоне вроде не пытают за образ мысли, и уж тем более не «раскалывают», подсовывая крыс. И в Китае от пыток крысами, насколько мне известно, отказались. К тому же в Китае легче смыться: там нет возможности засечь тебя в любой точке. И вообще: тема настолько огромная, что не остановиться, – не стоит мне указывать на фантазии Брюсова или Лао Шэ. Всё это – плюс Сен-Симон и не знаю кто, – не подходит! И вам станет ясно почему.
Итак, дорогой читатель, мы прорвались сквозь подсказки. Продолжаем...
Одну утопию сегодня я отношу к сорту пророчеств стопроцентно точных, ну, как попадания Нострадамуса – в яблочко, без глупой болтовни про «здесь не совсем, а там – четыре месяца разница»! Родители наши в этой УТОПИИ жили, даже любили и работали и, что совершенно невероятно, ни минуты не подозревали сколь подробно эта «утопия» была воссоздана на бумаге за 330 лет до! Кто-то не верит, чувствую. Ладно: речь идёт об очень известной книге, которую никто не читал, называется она «Город Солнца», автор её – итальянский писатель по имени Кампанелла.
Для начала – кто такой Томмазо Кампанелла?.. Для кого-то он «величайший сын Италии», для кого-то – философ неважный, к тому же плохо разбирающийся в людях, а для третьих – католический мыслитель, своим учением предвосхитивший реформы католической Церкви 20-го века. В чудовищных условиях неаполитанских тюрем и темниц Кампанелла пробыл 27 лет безвылазно за подготовку антииспанского восстания и беспробудную ересь, в коей периодически обвинялся; плюс к тому несколько арестов инквизиторами и пребываний в тюрьме сроком от считанных дней до полутора лет ранее, плюс поднадзорное, инквизицией опять же курируемое, двухлетнее пребывание в Риме, насколько я понимаю, частично в тюрьме, частично в монастырской келье-одиночке без права на свидание. Прибавьте к этому фантастические пытки, через которые Кампанелла прошёл – и не сдался! Вот одна, самая страшная, но – только одна из: 36 часов дыбы, когда медленно, но наверняка травмируются (а то и рвутся) мышцы и сухожилия, а «пикантность» пытки в том, что тело насажено при этом на кол, причём кол впивается.., цитата:
В течение сорока часов я был вздёрнут на дыбу с вывернутыми руками, и верёвки рассекали мне тело до костей, и острый кол пожирал, и сверлил, и раздирал мне зад и пил мою кровь, чтобы вынудить меня произнести перед судьями одно только слово, а я не пожелал его сказать, доказав, что воля моя свободна. (Взято из Википедии)
О том, насколько он разносторонне развитая личность, и что им утверждалось тогда-то и там-то, распространяться тут неуместно. В 1602 году этот человек написал «Город Солнца» и впоследствие умудрился его опубликовать на латыни (первое издание на итальянском было через триста лет). Я утверждаю: Советский Союз времён Сталина это чудовищный аналог Города Солнца. Не в обиду философу и теологу, экзегету и астрологу, метафизику и поэту – силой воображения ему удалось подсмотреть, находясь в застенках, лишённых как вы понимаете не только современного комфорта, но и лениво рассеянных порций дневного света, залапанного до тошнотворной серятины каменными объятиями, а порою – трудно поверить, но факт наповал! – залитых морской водой по самые ятра несколько раз на дню – удалось высмотреть и, опуская негативные проявления увиденного (се – мой домысел, но похоже на правду), всё зафиксировать. Он это увидел и рассказал о том весьма сухо, словно схему накидал. Но василиски власти в империи Советов свихнулись от прочитанного, и решили соответствовать схеме (в главных чертах!). Я ни на йоту не утрирую. Труд в «Городе Солнца» общеобязателен, и это положение не обсуждается. В книге проводится мысль, что труд для любого гражданина – дело чести, именно поэтому к сей «проблеме» граждане относятся очень легко: с аксиомой же не спорят. Далее, в «нашей» солнечной утопии истина есть общественное достояние и не дай Бог кому-либо даже среди своих (а проще: в семье) усомниться в истине. Как вы думаете – почему?.. Поздравляю, вы угадали! – потому что дети следят за родителями, и они (дети) настолько «сознательные», что доносят на родителей в случае прорастающих сомнений в головах у последних. Вот вам, пожалуйста, сам Павлик Морозов, которого скорее всего не было, но которого надо было обязательно придумать! И ещё один момент. Правители в городе Солнца – все учёные. Причём – чем учёный больше знает, тем у него больше власти. Главный правитель – Метафизик, его и Солнцем зовут. В принципе, он из касты священнической, но религия в городе слита с наукой, так что он и жрец, и разбирается во всём (как Сталин, корифей всех наук и областей Знания), и управляет научной деятельностью. Вавилова, генетика, лакеи Людоеда забили до смерти, зато сам Людоед был спецом даже в языкознании. И страшнейшую в истории войну выиграли, конечно же, благодаря лобешнику Людоеда – а как же иначе!..
Теперь понятно почему я завёл издали разговор о наших родителях? Они не просто жили в Городе Солнца, великой утопии всех времён, они эту утопию даже пережили!
И... в качестве заключительного аккорда в этой части свободных излияний: А.Луначарский был потрясён личностью Кампанеллы и пытался написать о нём нечто внушительное. Но основную часть под названием «Солнце» так и не дописал. Повезло наркому просвещения – не дописал и не пришлось выяснять отношения с Кобой. А закончил бы – Коба непременно что-нибудь себе скоммуниздил: вульгарно спиздить во имя светлого будущего Злодей не брезговал никогда – у Ленина, Троцкого, у Бухарина, – и как ни в чём не бывало затем «рассуждал» на тему, а то и действовал по лекалам присвоенной модели...
«Подобно всем странам, где Таис встречалась с угнетением женщин, государство персов должно было впасть в невежество и наплодить трусов».
( И.Ефремов, «Таис Афинская»)
НАКОНЕЦ! Наконец, бумага бастует и требует... Есть часы и минуты камни разбрасывать, а бывает – ты должен их собирать, внушал мудрец. Так и поступим: постепенно прояснится – с чего вдруг Набоков в роли зачинщика, какие-такие фантомные боли, отчего ни с того ни с сего утопии-антиутопии вспомнились автору, и зачем финтит он...
Дабы не томить: в «Даре» Набокова дважды мелькнул персонаж по фамилии Владимиров – помните? Он был автором «двух романов, отличных по силе и скорости зеркального слога» – такова характеристика. Имеется в виду сам Набоков, а один из двух романов, по скорости зеркального слога выделяющийся, – «Приглашение на казнь». Нам пригодится знание об этой книге в будущем.
Далее: ощущение постепенного усыхания русской литературы, превращения её либо в имперскую на доминирующем языке, по образцу литературы на латыни в империи древнего Рима, либо в литературу русскоязычной диаспоры опять же, – ощущение закономерное, но объяснение тому лежит глубже плоскости «безысходно кромешной истории»: 1917-ый с последствиями и т.д., и т.п., и пр. Объяснение тому лежит в области, называемой с недавних пор «человеческим фактором». Ни тени шутки. Понятие самоцензуры не мной придумано, а ГЛАСНОСТЬ середины 80-х лишний раз подтвердила сей момент: ведь большинство писало о том, что можно. Ну разумеется, кому приятно строчить в стол?! Шаламов, правда, писал в стол. Хуже того, на него давили, как на Галилея, отречения требовали публичного, добились своего, чем озолотили биографию писателя, вопреки собственной дурости. А вот хвалёная «деревенская» плеяда, честностью коей нам прожжужали миллионы правых и левых ушей, – она писала о том, что можно! И только о том, что можно и как можно: автоцензор «деревне» внутри диктовал, поправлял-останавливал.., а потом их печатали – честно, без купюр. Вот вам веская причина зарождения болезненного зуда, который называется фантомной болью, – нечто напрочь исчезнувшее (отрезанное, допустим) вдруг болит. Сильно болит! Так что же «болело»? – ну это ясно, как Божий день, – болела правда...
Автор этих строк, как зовут меня – так и пишут, не мог за всем уследить из-за кордона. Оно и понятно – основное моё внимание притягивала поэзия, всё-таки. Тем не менее, я стремился «взвешивать» и прозу. О поэзии – вкратце: «Пятьдесят капелек крови в абсорбирующей среде» я считаю лучшим достижением Пригова, – и слава Богу, что он их не перепечатывал из книги в книгу – не залапали шедевр, и хорошо!.. С прозой туманнее: несмотря на то, что крайне раздражал соцарт, бесконечное злорадное зубоскальство поперёк горла торчало и вдоль дури рядило, сам рыжий факт возникновения соцарта свидетельствовал: «вырваться» из клешней автоцензора удаётся многим. Ну что ж, раз так – и то дело! О ту пору, конечно, я предпочитал «Змеесоса» Радова всему остальному (постмодернизм без вкраплений соцарта, с прямыми попытками привлечения театра психотропики). Для СССР – атас!
Однако «слежка» моя всё равно продолжалась, Радовым ДЕЛО не могло исчерпываться. Что происходит с Веничкой; в середине 80-х в «Континенте» была опубликована его пьеса, всех ошарашившая. Неприятный сюрприз. Что происходит с другим Ерофеевым? Его «Русская красавица» действительна хороша, смело подано, без жижи, блядство откровенное, навылет дьявольское, хотя смущал один момент – фактура «традиционная», решение обыкновенное, в известном смысле, линейное. Критика его же – действительно сдвиг, яркий и ощутимый, а роман хоть и хорош, но традиционная анатомия – а претензия-то о другом... И вот тут очень сильно удивил «Месяц в Дахау» Сорокина. Именно удивил. И впрямь: с одной стороны Дахау, конечно, не санаторий, но нам известны и Маутхаузен, и Берген-Бельзен, а уж о Треблинке жутко думать-говорить, к тому же произведения Кацетника, хоть ты тресни, но тотальней. С другой стороны: «Месяц в Дахау», а точнее его автор, он что? – соревнуется с Соколовым? с «Палисандрией»? или – этот эпизод с фотографией мамы есть намёк на вынужденное предательство родины? и тем самым – всё навыворот читайте? – может, идиотские вопросы; возникают и идиотские вопросы во время прочтения того или иного. Сколько вопросов возникло у тебя, дорогой читатель, и какие то были вопросы, по мере углубления в роман «Подросток», например? А – по мере углубления в прозу Жоржа Батая?.. «Палисандрия» – первый по-настоящему постмодернистский роман на русском языке, совершенно в России недооцененный, абсолютно не понятно почему?.. Хотя, ежели Россия родина самых-самых вишнёвых слонов, то зачем менипеи всякие ей, куда их совать, менипеи енти самые? да ещё с какими-то беккетовскими заковырками ко всему прочему неприличному?! Ох, бедная ты страна, и такая богатая!.. А «Месяц в Дахау» помельче, скажем, и зачем Сорокину нужен был соколовский ход? Но произошло нечто куда более важное: Владимир Сорокин привлёк внимание, что, согласитесь, самоценно.
После этой странноватой повести я прочитал «Тридцатую любовь Марины». Не, нет, совсем забыл об «Очереди». «Очередь» сорокинскую я прочёл в середине 80-х, но имя автора к 90-м годам выветрилось из головы. А «Тридцатая любовь...» убедила меня в мастерстве автора. Сегодня я полагаю, что этот роман для тёзки был некой тренировочной пробежкой с целью убедиться во владении пером. Буквально: владею, значит, могу сделать всё что вздумается. Писатель, как мне видится, убедился на все сто. Четыре, если не ошибаюсь, лексических пласта, в отношении стиля выдержанных безукоризненно: стило не подвело его ни разу; сделано без напряга (таково впечатление); чудовищный язык информационных средств официоза, по правде сказать, обламывает страшно – глаза перекошены после того, но ведь так и должно было быть! А значит – задача выполнена. Что в свою очередь доказало – автор небывалый, «глаз с него не спускать»!..
Пусть читатель мне простит затянувшееся «раскачивание», но в любом случае – плывём, не назад, а вперёд, что и требуется от лодки. Гребу-то я один, и шестом в одиночку орудую, а дно тут илистое! Так что простите...
Где-то ближе к концу века заядлого соцарта выпало, наконец, время – так выпадает карта, – других, разнокалиберных, но совершенно нелишних для более углублённого понимания загадки писателя книг: это гениальная «Норма» и тошнотворная «Сердца четырёх». Первые страницы «Нормы», где используется приём из «Масок» Андрея Белого, кинематографичны до предела, все эти сцены с персонажами, подобранными из толпы скучающих статистов, как в кино мимо глаз проплывают ненавязчиво и убедительно. Но сказано в романе больше: помните кошмар сожжения в деревне, когда хором решался вопрос – жить или на тот свет сгинуть? Здесь Сорокин, молодой ещё человек, по-любому, заметим, не прошедший огонь, воду и сибирские трубы автор, высказал больше этой взасос зацелованной «деревенской» линии. И пускай на «лице» сей якобы школы метины губной помады сердечком со стрелой – Сорокин смело показал, чего оно – «лицо» это бородатое, – не посмело: как большинство «коллективно» задавливает нормальное человеческое милосердие на корню. И это с вялой помощью ЧК, с молчаливой подачи кожаных тужурок! Мне возразят: о том было невозможно писать. Ну верно, о том было НЕЛЬЗЯ, и до сих пор о том НЕМОЖНО.
Было бы недурно посвятить разбору «Нормы» больше времени – там ведь великолепные есть этюды, хотя бы переписка насчёт сломаной калитки – шедевр! Но не выкроить... Зато по прочтении обеих этих книг ситуация с другой, с «Месяцем в Дахау», прояснилась. Сцена с фотографией матери обрела совершенно иное звучание. Не соколовское!.. Мне приходилось говорить о тяготении Сорокиным к теме фекалий, и что скрывается за этим извращённым кодом в его прозе. Уточню, в ранней прозе. Герои книги «Сердца четырёх» буквально друг друга подзаряжают, испуская газы прямо в рот «коллеге», и это придаёт им силы. Брикеты фекалий в «Норме» являются такой же нормой в обиходе, с годами почти не изменившейся, как победившая идеология. И они обязательны, эти брикеты, как пища, придающая силы. Вообще, идея, подогревающая немыслимую одержимость, провоцирующая слепое обожание, связана с фекалиями. В первую очередь идеология, идея-фикс во вторую. Есть у раннего Сорокина рассказ, в котором ученик, помешанный на учителе, во время экскурсии класса на природу, подсмотрел, как тот испражнялся на поляне под луной, и бросился поедать свежие фекалии обожаемого учителя... Я понимаю «Месяц в Дахау» так – любимая мама: Родина: загаженная идеологией – испражнениями сына: сын – образ вполне собирательный, грубо говоря: мы же сами и загадили родину идеей-фикс о светлом будущем. Опа, разве не так? А теперь ещё и страдаем! (Что, конечно, Никогда! – реплика ворона с этажерки).
Поскольку маршрут моего ознакомления с творчеством В.Сорокина оказался петляющим и неожиданно непоследовательным, – постольку избирательным с моей стороны становится и слово о письме, приёмах, мыслях и тайнах этого автора (по мере возможности, понятное дело, хотя вряд ли это подчёркивать надо). Поэтому, не стремясь восстанавливать в деталях картину конца века и начала тысячелетия, лишь вскользь отмечу пассионарный выброс энергии в русской прозе с 1999 по 2001 год: вышли три книги разных авторов, одна лучше другой: Андеграунд или герой нашего времени Маканина, Блуждающее время Юрия Мамлеева и роман Сорокина Голубое сало. На последнем остановим наше внимание.
Первые сто-сто двадцать страниц гениальны, стиль – золото! Далее вставлен очень весомый и давний рассказ в канву романа. А далее, на первый взгляд – совсем странный поворот. Но действительно ли такой уж «странный»? Ключом к пониманию романа является понятие деконструкции, в данном случае – деконструкция тотальная: литературы, истории, власти и отношений внутри Кремля. Ко всем этим орешкам натыкаемся в романе на первый внятный набросок антиутопии, пока на уровне отдельных штрихов. Деконструкция вовсе не означает переосмысления от А до Я, с арматуры фундамента начиная, вовсе нет. Это приём, в голове философа Деррида рождённый, означающий резкую смену ракурса наблюдения. По-моему, деконструкция есть аналог кривочтению Хэролда Блюма. Для простоты: ближний пейзаж может разительно измениться, стоит нам вдруг перейти на 150 метров в сторону с обычной площадки обзора. В принципе, деконструкция как приём в литературе возможности пера обогащает невероятно, этот приём ко двору Постмодерна пришёлся как нельзя кстати. А уж сорокинский соцарт враз испёк полромана деконструктивно. Я немного адаптировал взгляд на деконструкцию, поскольку приём философа замысловатый оказался по зубам Литературе. А вот Философии – вопрос висит, висит и висит. Ежели не так, пусть Философия возразит немногословно, да не путая деконструкцию с деструкцией.
Верховный суд Хазарии (или Хазарского каганата) был интересно устроен: он состоял из двух представителей иудаизма, двух представителей христианства, двух мусульман и одного язычника. Павич о том не упоминает, в главных его произведениях, по крайней мере, такой информации нет.
Между прочим: проклятая тема фекалий всплывает на страницах и этого романа. Более того, имеются чуднЫе слова: Люди, поверхностно знакомые с фекальной культурой... – ну разве могло быть иначе? Разве, когда разговор идёт о Большом театре – средостении единственно идеологически выдержанной и (... даже в области балета!) верной на планете культуры! – не дОлжно было автору подчеркнуть канализационный аспект, если сам автор не соотносит сие плохо пахнущее содержание с идеологией (да ещё и времён Тирана)?! Так что, я полагаю, этот вопрос закрыт. А нужную фразу и следующие за нею я вам переведу целиком, дабы средний вкус не сильно давился: Люди, поверхностно знакомые с культурой победившей идеологии, полагают, что начинка агитационных каналов подачи достижений данной Культуры – густая непроглядная масса девизов и лозунгов. Это совсем не так. Девизы и лозунги составляют лишь 20%. Остальное – пропагандистский винегрет из красных мозолистых слов, восклицаний, запятых... и настырных до крови твёрдых и мягких знаков (шутка).
Однако мы говорили о деконструкции, накинувшейся на саму литературу, нет, точнее будет вот так: вознамерившейся дискредитировать САМУ Литературу! Да-да! Русскую! Великую!
Ладно – не до растрёпанной иронии нам здесь: торжеством деконструкции крайне сложной структуры отношений во власти, в коридорах, дальних комнатах и едва вымытых закутках Кремля, стал, как водится среди владеющих любыми языковыми оттенками, безоглядный и грубый стёб. Саша Соколов на той орбите побывал раньше, он ведь тоже деконструировал в своей «Палисандрии» – через семейные связи – эти отношения, но не в такой резкой форме: мягче, человечней, и юмор теплее. Не сомневаюсь в том, что Сорокин не просто внимательно читал Соколова, а кое-что почерпнул. И ничего плохого в том нет – наоборот как раз. Но вот произвести аналогичный опыт с литературой, с самыми видными (и любимыми публикой) писателями, да ещё «благодаря» клонированию – такой фантастики вряд ли кто ожидал! Тем не менее, мы это ИМЕЕМ, факт, хоть он и литературный, налицо...
Читатель, ты случайно не ждёшь от меня, что начну сейчас ковыряться в образцах письма, выданного на гора сочинёнными писателем монстрами? Нет уж, уволь, тут я ограничу свою прыть; воображение Сорокина чрезмерно, излишества – его конёк, впечатление, что ему это хорошо известно и писатель сам не очень знает «куда сие девать», поскольку чрезмерность начинает душить форму. А я, в свою очередь, попытаюсь отделаться минимумом замечаний относительно творчества сорокинских клонов.
Прямо и без канители: А.Чехов моим автором не был никогда. Лучшее, что я читал у него – всем турусам объективности: стоять! – Чехов умудрился испортить последней в повести фразой. Взял и запорол морализатор свою «Степь», прекрасную «Степь». Я равнодушен к его театру на бумаге, другое дело – сцена, но ведь подмостки актёрской игрой одухотворены, не текстом, а игрой! Поэтому, разрешите промолчать.
Реконструкт Ахматовой (пользуясь термином писателя) поразителен. Правда, из этих «Трёх ночей» первые две и предпочтительней, и похожи больше. Причём, самой Анне Андреевне при жизни не удалось ничего подобного двум первым клоновым стихотворениям написать, да поверят мне Аполлон и грации! – ей просто не под силу, хотя старалась. Что касается ночи третьей – реконстукт странный, чтоб не сказать – невпопад: ничего общего, скорее похож на Цветаеву. А может, перед написанием «Третьей ночи» клон начитался былин да сказок?.. Даже не знаю, стоит поинтересоваться у автора или оставить?
Клон Достоевского прикололся «слёзы прочь». По мне – прикол преувеличен. Преувеличение в духе Сорокина, правда. Церемонность предподъездная и предгостиная пойманы отлично, истошность и истеричность задушевных, околодушевных и вместодушевных интриг выражены прекрасно, но развязка имеет абсолютно сатирический оттенок, словно пожелал клон обвинить Фёдора Д. в чём-то. Да нет, даже хуже, уличить и выставить на посмешище, зная, что наблюдают тысячи глаз. Со своей стороны оговорюсь, возможно, преувеличиваю я – ну да, коленкор не всегда одинаков. Что естественно.
На Пастернаке, может показаться, автор элементарно оттягивается. Я в этом не уверен. Это скорее манера сорокинская: всех кого смогу – опущу. А Пастернак настолько подходящ – не отвертеться! Судите сами: совершенно блевотные страницы с описанием Большого театра, – где дают оперу «Евгений Онегин»! – заполненного до верху канализационными отходами и... зрителями в костюмах с масками для воздуха, – пропитаны ликованием придуманного писателя Николая Буряка, который исходит эпитетами восхищения в адрес исполнителей, оркестра, декораций, света, голосов... Особенный восторг от арии Любви все возрасты покорны! – и вперемежку с вроде как необязательным, но присутствующим упоминанием мечущихся стай экскрементов вдруг цитата: «И дышат почва и судьба». Вы скажете – это Буряк. Это он любит Пастернака, и потому. Ой ли? А я-то думал, что Сорокин. Надо же, ошибочка...
А что думать о клоне? И о том «бесстрашном» опыте? Мы читали у Пастернака лучше стихи, гораздо лучше, вообще: 27-летний поэт – гений! Позже, так сказать, зрелый мастер, но гениальность, мелькнув будто на прощанье в «Лейтенанте Шмидте», ускользнула от него, в даль социализма – которая якобы рядом, – в «Детство Люверс», может быть, ушла (всего-то). Пути Фебовы неисповедимы; может оттого, что БП «честно» отказался сделать предисловие к книге Кручёныха?.. Сорокин знает Пастернака хорошо, и перечитывает поэзию, я в этом уверен. Так что придётся мне покривить душой, сослаться на слова сорокинского героя: «... я терпеть ненавижу русмат. Поэтому и не комментирую».
Платонова клон сорокинский реконструировал очень здорово, ай да Сорокин! Особенный стилистический окрас передан без натяжек, и главная платоновская фишка: нет ценности выше Человека и человеческой жизни – сохранена и подчёркнута. Что не просто. А Толстой, Лев Толстой – у Сорокина, т.е. у клона сорокинского – завал! Работа тонкая, ремесленный акцент соблюдён чисто, вплоть до совершенно осязаемой, выпуклой как в «Утре помещика» изобразительности (акрамя игривой фразы про молоток, конечно), словом, безукоризненно! Но вот с Набоковым этого не приключилось. Я слышал от людей неглупых, разбирающихся в русской литературе, следующее утверждение: Сорокин Набокова ненавидит. Ссылаются при этом на данный опыт, мол, клон специально ни в какую – работа неубедительная именно в силу неприятия автором Набокова. И приплюсовывают к тому увесистую цитату: «... весь текст писан кровью. Что, к сожалению, не получилось у оригинала». Обвинение сильное. По прочтении «Голубого сала» похожее впечатление создалось у многих. Но я начал это эссе с целью показать мощь дара Сорокина в одном из последних его романов, в «Теллурии», где он развернулся, как никогда, и среди прочего доказать, что Сорокин знает и ценит Набокова. Более того, он один из немногих, кто тонко и грамотно набоковское наследие использует, кто опирается на Набокова.
Пустили в ход идиому, подпитывающую пэтэушный атавизм: за державу обидно – и народ ею козыряет. Подворовывает, но козыряет, ручищами размахивая! У молодого В.Катаева есть роман «Растратчики» – не то чтоб хорошо написано, нет, да подмечено верно. А в рассказе «Фёдор Бесприютный» очередного моего тёзки, Короленко, однозначная несправедливость объяснялась так: «Да ведь оно уже заведено, – мямлили арестанты...»
«Теллурия» написана в новом тысячелетии, в новых условиях – ДАННОСТЬ иная: прежде всего то, что мы зовём ноосферой, обогатилось в разы. «Теллурия» это мощная антиутопия, созданная мастером высшего пилотажа, и я надеюсь – все, кто читал её, согласны с моими тезисами. Роман этот – самый крупный из сорокинских и наиболее энергоёмкий. Назвать его огромным человек искусства не посмеет, огромен «Бесконечный тупик» Галковского. В СССР самое первое постмодернистское произведение – этакое «Былое и думы» в небывалом формате, в формате «Бесконечного тупика». Десять тысяч проклятий в адрес совкового менталитета – они травили Галковского лет восемь, хором, всей страной, как в своё время травили символизм всей страной – тоже лет шесть-семь, почитайте мемуары Белого, они блистательны, хоть и прошлись по ним гусеничные СТАНОВОЗЫ политической цензуры («политической» Белый называл большевистскую цензуру). Кстати, за ним приглядывали на самом верху – Каменев, например, стал рецензентом, предисловие даже накатал!.. Но я отвлёкся, хотя это полезно – народ пошёл мелковатый, ничего не знает, кроме своей ебучей карьеры, и знать не желает, если ТО не вписывается в его личную стратегию. И на подлость на «недоказуемую» способен ради...